Мне понятно теперь, как опасна бывает иногда помощь великанов!
После Вашего письма, садясь за работу, я думал: вот возьму и напишу такое, чтобы все ахнули, и меня похвалит Горький! Я гордец, и я честолюбив, Алексей Максимович, — и, ложась спать, я говорил жене:
— Вот погоди, закончу задуманное — Горькому понравится…
Я сработал поэму «Кулаки», прочел ее знакомым, перечел сам и убедился, что она «не то». И почувствовал апатию к ней. Озлобился. Выпил несколько раз. Из-за ерунды поскандалил с Эфросом. Этот по существу ничтожный и ограничившийся обоюдной руганью случай не привлек бы ничьего внимания, если б за несколько месяцев назад Вы своим письмом не вытащили меня на «самый свет».
Получилось плохо. Меня исключили из Союза писателей (не выполнил обещаний), фактически запретили мне печататься где-либо, оставили меня буквально без копейки. Я метался из стороны в сторону, как совенок днем, искал хоть какой-нибудь поддержки, куска хлеба, наконец, для себя и семьи.
Я раз двадцать просил т. Щербакова отправить меня на стройку, в колхоз, — от стыда, от многих улыбающихся и нелюбящих меня, от самого себя. Щербаков говорил: «Иди к Гронскому — Гронский пошлет». Гронский же отправлял к Щербакову: «Пусть пошлет Щербаков…»
Но в глубине моей души тлела надежда — все-таки подняться, непримиримый огонек — единственное, что я ценю в себе. И снова сел работать. В это время я начал и довел до половины лирическую поэму «Христолюбовские ситцы».
Семь месяцев сиднем сидел дома. Выпивать же стал под конец главным образом (не преувеличиваю!) потому, что «друзья» вместе с водкой приносили и закуску.
Мне трудно Вас уверить, но историю с Алтаузеном расписали в «Правде» страшно преувеличенно. Просто, видимо, решили положить конец и т. д.
Вот уже три месяца, как я в Испр. Труд. Колонии при строительстве завода Большая Электросталь.
Я работаю в ночной смене краснознаменной бригады, систематически перевыполняющей план. Мы по двое таскаем восьмипудовые бетонные плахи на леса. Это длится в течение девяти часов каждый день. После работы валишься спать, спишь до «баланды» и — снова на стройку.
В выходные дни играем на гармонях, беседуем, и я частенько рассказываю о том, как Вы написали мне чудесное и доброе письмо и как недовольны были этим люди, хотевшие моей погибели…
Я не хныкаю, Алексей Максимович, но зверская здешняя работа и грязь ест меня заживо, а главное, самое главное, лишает меня возможности заниматься любимым — литературой.
Мне нечего трусить и лгать и нечего терять — проверял себя сейчас на бетонных плитах, вижу, что, несмотря ни на что, люблю свою страну, люблю свое творчество и наперекор всему — уцелею.
Но как не хватает воздуха свободы! Зачем мне так крутят руки?
Я хотел бы сейчас работать где-нибудь на окраинах Союза. Может ли быть заменена тюрьма высылкой в какие угодно края, на какой угодно срок?
Я имею наглость писать эти строки только потому, что знаю огромные запасы любви к Человеку в Вашем сердце.
Ну вот и всё… Если не изменится ничего в теперешнем бытии моем — всё равно не пропаду, сожму зубы, перемучусь и дождусь срока…
Весь Ваш Павел Васильев.
23 сентября 35 г.
ИТК. Электросталь.
14 августа 1936 г. Салехард
Здравствуйте, дорогой Николай Николаевич!
Пишу Вам из Салехарда (б. Обдорск). На днях выезжаю в Новый порт — это за Полярным кругом.
Здесь страшно много интересного. Пишу залпами лирические стихи, ем уху из ершей, скупаю оленьи рога и меховые туфли в неограниченном количестве.
Как видите, не могу удержаться от того, чтобы не послать Вам и Ксане мои приветы и низкие поклоны. Я страшно Вас люблю и часто вспоминаю.
Пробуду на Севере аж до самой зимы. О Москве, покамест, слава богу, не скучаю. Как здесь хорошо и одиноко! А люди, люди! Вот уж подлинные богатыри — не мы.
За несколько недель здешняя спокойная и серьезная жизнь вдохнула в меня новые силы, здоровье и многие надежды!
Месяца через полтора увидимся, и я вновь с бо-о-льшущим удовольствием пожму Вашу хорошую золотую руку.
До свиданья, дорогой Николай Николаевич!
Павел Васильев.
1936
14 август<а>.
Салехард. P.S. Привет супругам Кирсановым.
Что Вам привезти в подарок?