Сочинения. Письма - Страница 142

142

Да, безусловно это был лишь дипломатический маневр Катовщикова: ведь ударил-то по столу не он, а Карпов, знаменитый голосистый «блатырь» Карпов. Карпов, — последний из могикан Селемджи, славный своей невероятной силой и еще более невероятным голосом, прозванный якутами «Синте-Ихэ», что значит «лесной бог».

Слышали ли вы когда-нибудь крик, вернее — клич погонщика, приказывающего собачьей упряжке ринуться вперед со всей возможной для нее быстротой?

Однажды в Москве в редакции «Пролетарского авангарда» зашел разговор о Севере, об упряжных собаках, о золотых экспедициях. Присутствовавшие там Николай Николаевич Ляшко, Жига, Гудков и другие стали просить меня, чтобы я продемонстрировал им крик погонщика, пускающего упряжку на полную скорость. Я вначале отказывался, но в конце концов все-таки согласился, условившись лишь, что буду по возможности сдерживать свой голос. Предварительно пошли и предупредили работающих в соседней комнате машинисток. Все были подготовлены, но все же, когда взвился вверх пустынный и грозный клич «эге-ге-гей», перешел вдруг в острый ледяной свист и кончился угуканьем, длинным, как бич погонщика, и таким же отрывистым и резким в конце, — среди любопытных произошло явное замешательство, а из-за перегородок явственно долетело испуганное и тривиальное «ой!» одной из машинисток уважаемого журнала.

Я вел упряжку из 12-й Норской экспедиции. Но что стоит все-таки мой голос против голоса Карпова, мое дилетантство против его самозабвенного вдохновения?

Интересно смотреть и слушать, как в Москве поэт Кирсанов артистически декламирует на сцене и делает хорошими часто даже плохие стихи, как читает пролог к «Пушторгу» Сельвинский, но, право, перед Карповым они — сущая ерунда.

Его «эге-ге-гей-тью-ю-угук» звучит, как северная поэма, непревзойденная по своей силе и впечатлительности. Так, если верить ему, так должен кричать лесной бог «Синте-Ихэ».

Клич Карпова, начинающийся как бы с призыва собак броситься вперед в седую нависшую мглу, продолжается потрясающим морозом по коже, предостережением, и обрывается неожиданным и твердым приказанием:

— Вперед!

И после безмолвия продолжается этот звук, но это уже странный, тонкий звук нарт, скользящих по насту, звук, похожий на повизгивание побитой, обиженной собаки.

Вплоть до последних Яблоновых хребтов Карпов считается лучшим непревзойденным погонщиком собак. Он неутомим. Он был бы вполне пригоден для типажа Джека Лондона, даже Кервуда, если бы не состоял членом пяти советских обществ: «Друг детей», «Мопр», «Осоавиахима», «Долой неграмотность» и «О-во спасения на водах».

Я глубоко сомневаюсь в том, чтобы Карпов особенно нежно был настроен к молодому поколению или чтобы ему когда-нибудь приходилось задумываться над судьбой утопающих, но тем не менее он аккуратно из месяца в месяц отправлял в город членские взносы. Его грудь украшало пять значков. Он ими гордился так, как, наверно, солдат Севастопольской кампании никогда не гордился своими медалями.

В представлении якутов норд вот что такое: на северном конце земли лежит на золоте огромней лупоглазый бог с китайскими усиками и, стараясь потушить солнце, дует что есть сил, и его седое дыхание сеет холод, голод, мрак, опустошение.

Не касаясь якутской мифологии, норд — это обледенелый кнут, который хлещет по человеческим лицам беспощадно и свирепо до тех пор, пока человек не закричит от боли и испуга и, повернувшись, не подставит ему спину. Тогда он будет гнаться за ним, леденить ему затылок, сдирать со спины кожу и сверлить, сверлить в ушах сумасшедшим свистом…

И вот при таком-то норде Карпов делал со своей упряжкой до 60 километров в сутки.

Он въезжал в ограду приисков вместе с вьюгой, сам клубящийся и белый, как вьюга, с синими льдинками глаз на обледенелом лице.

После распряжки собак в комнате он пил душистый, настоянный на бруснике чай и продолжал петь еще не оконченную в дороге песню:

А-о-э-а-оэ,
Дьяволята пляшут в печурке…

Потом он шел в угол, со вздохом брал какую-то потертую гармонь и начинал играть тягучие песни Средней России…

Кто его знает, быть может, в эти короткие минуты отдыха, когда дымный, тускло освещенный барак кажется человеку раем, Карпов вспоминал далекую Смоленскую губернию, где он пас пестрых белолобых отцовских коров и пел погудки на ивовой дудке. Может быть, он вспоминал памятный день, когда сошлись в отцовской избе темнолицые мужики и при поддержке своих жен решили поехать на переселение в далекие иркутские края.

Из Иркутской-то губернии после метавшегося по новоотстроенной деревне пожара и ушел Карпов «на золото».

Теперь он носится за собачьей упряжкой, как раньше бы ходил за плугом, и зарабатывает себе черствый хлеб и сырые, красные куски медвежатины.

Выходец из Смоленской губернии отличается невероятной силой. Груз в 150–200 кг на спине ничего ему не стоит. Шутя и смеясь, он свертывает в трубку ножи и вилки, рвет медные пятаки и каруселью крутит на своих могучих плечах подгулявших, не уступающих ему ростом товарищей.

Крутая земляная сила!

На общих собраниях приисков его всегда избирают в президиум, и он сидит за красным столом, спокойный, тяжеловесный и удовлетворенный.

Когда разгорятся не в меру грозные, крутые приискательские споры, председатель, злясь и надрываясь, перегнувшись, кричит Карпову:

— Карпуша, скажи им!

Тут Карпов поднимается во весь рост за столом и говорит: «Погодить»… Споры моментально кончаются, становится тихо, ледяные глаза «Карпуши» отыскивают не послушавшихся его окрика, и потом он садится, такой же спокойный, уверенный в себе.

142